Рыцарь Британской Империи, художественный руководитель Бирмингемской оперы и один из самых известных театральных режиссеров мира – о том, что для него значит опера Модеста Мусоргского и каково ему работается в Санкт-Петербурге.

Вы не первый раз работаете в России – двадцать с лишним лет назад вы дебютировали в Мариинском (тогда еще Кировском) театре постановкой эпопеи Сергея Прокофьева “Война и мир”, а в прошлом сезоне выпустили петербургскую премьеру оперы Леоша Яначека “Средство Макропулоса”. А что значит нынешнее возвращение в Петербург для вас лично?

Меня переполняет ощущение того, что, во-первых, мне чрезвычайно везет. Все-таки огромная, знаете ли, привилегия – работать над оперой, которую любишь всю жизнь, с труппой, которая ее очень хорошо знает – и которой она, в сущности, принадлежит. Только представьте себе: я всю жизнь мечтал поставить “Бориса Годунова”, но никогда даже и вообразить не мог, что когда-нибудь буду иметь дело с этим шедевром в театре, для которого он был когда-то написан!

Кажется, вы добились полного взаимопонимания с мариинской труппой – это становится очевидным, когда видишь, как горят глаза у артистов, занятых в вашем спектакле.

Я был очень тронут колоссальной щедростью петербургских артистов – они дали мне полный карт бланш, позволили искать, задавать “Борису Годунову” вопросы и предлагать свои на них ответы. Я наслаждаюсь этим процессом. Другое дело, что всякое удовольствие имеет двойственную природу, и с одной стороны ты испытываешь чувство невероятного воодушевления от того, что ходишь по той же самой сцене, что и Мусоргский – но к радости постоянно примешиваются боль и неуверенность: а возможно ли вообще дорасти до уровня этой великой партитуры?

Кстати о партитуре: чем вас так привлек именно первый, оригинальный вариант “Бориса Годунова” – в семи картинах, без столь привычного (особенно для западных зрителя) “польского акта” и финального бунта под Кромами? Его ведь не так часто ставят даже в России, не говоря уже о Европе…

Но ведь это подлинная революция в музыке и в театральной драматургии! Это взрыв творческой амбиции композитора, открывшего по-настоящему новый музыкальный язык: слышно, как у Мусоргского выросли крылья, как он летит… А потом, согласитесь, было очень соблазнительно поставить первую редакцию “Бориса Годунова” именно в Мариинском театре – который в свое время как раз ее-то и отверг…

Вы всю жизнь боролись за демократизацию оперного жанра и старались ставить спектакли так, чтобы они в первую очередь были интересны для публики. А у нас “Борис Годунов”, увы, частенько воспринимается как музейный артефакт, не способный задеть зрителя за живое. В России в таких случаях обычно спрашивают: “Чем будете удивлять?”

Ну, вообще-то, представления об опере как о демократическом жанре сидят во мне настолько глубоко, что я редко задумываюсь о том, чтобы специально заинтересовывать публику – это всякий раз происходит само собой. Я – всего лишь коммуникатор: хочу быть только проводником между тем, что я нахожу в “Борисе Годунова” – и тем, чем он является для зрителя. Главное – чтобы происходило взаимодействие между залом и сценой. Чтобы возникал открытый диалог, чтобы они отдались мне, чтобы думали, работали головой.

Беседовал Дмитрий Ренанский

Фото Сергей Щербаков

Грэм Вик
Всемирно признанный оперный режиссер, художественный руководитель оперной труппы Бирмингемской оперы. Ставит спектакли во многих театрах в сотрудничестве с ведущими дирижерами - работал в Ла Скала с Риккардо Мути, в Метрополитен-опера с Джеймсом Ливайном, Королевском оперном театре Ковент-Гарден с Бернардом Хайтинком, Мюнхенской государственной опере с Зубином Метой, Опера де Пари с Джеймсом Конлоном и в Чикагской опере с Эндрю Дэвисом и т.д.